СВО открыла новый этап российской и мировой истории

СВО открыла новый этап российской и мировой истории
357

Специальная военная операция (СВО) — событие, которое открывает качественно новый этап российской и мировой истории. Конечно, нельзя утверждать, что спецоперация определила содержание этого этапа, однако СВО решительным образом форсировала и скорректировала те тенденции, которые и формируют облик новой реальности.

Внутри России спецоперация актуализировала три мощных источника изменений:

Первый: стремление государства обеспечить социальную консолидацию на принципах справедливости и патриотизма на фоне (вероятно) затяжного военного конфликта, переходящего (непременно) в жесткую холодную войну.

Второй: потребность общества в оздоровлении — в разрешении затяжного кризиса доверия по отношению к социальному строю, отягощенному наследием ельцинского периода: некачественные локальные элиты, пренебрежение принципами меритократии, недостаточная сопряженность бизнеса с интересами общественно-государственного организма и пр.

Третий: переконфигурация участия России в мировом разделении труда и, соответственно, трансформация экономики и профиля человеческого капитала.

Последний пункт представляется весьма интересным, поскольку еще несколько лет назад подобная задача казалось совершенно нерешаемой даже в среднесрочной перспективе; а сейчас мы наблюдаем совершенно конкретные и веские шаги к ее решению, причем, как со стороны России, так и со стороны, как ни странно, Запада.

В позднесоветские времена возникла ресурсоориентированная схема интеграции страны в мировой рынок, которая окончательно восторжествовала после развала СССР. Однако, поставляя на рынок ценные ресурсы, страна, вопреки идеальной схеме, не получала в обмен необходимые технологии. Хронический огромный профицит внешнеторгового баланса и бегство «лишних» капиталов из страны демонстрировали, что России во все возрастающих объемах обменивала труд и полезные ископаемые на «бумагу» — дензнаки, являющиеся по существу невозвратными долговыми обязательствами США и Еврозоны.

К сожалению, как показал опыт не только России, но и других держателей крупных суверенных фондов (Норвегии, КСА, Китая и др.), эффективно инвестировать (и даже хранить без потерь) эти запасы практически невозможно.

Сейчас мы можем наблюдать, что принцип «ресурсы в обмен на бумажки» перестал работать (вопреки мощным олигархическим интересам внутри страны). Внешне это выражается, в частности, в сокращении демпингового ресурсного экспорта и в дедолларизации внешней торговли.

Развивается новый принцип — «страна поставляет ресурсы в обмен на нужные ей товары». В рамках такой схемы поставки осуществляются, прежде всего, привилегированным покупателям, которые предложили в обмен не только деньги, но и товары, в которых заинтересована Россия и/или политическую, экономическую, технологическую и иную поддержку. И это значимый антиколониальный тренд (причем, не только российский): в мире будущего покупателем будет не тот, кто больше заплатит, а тот, кто будет политически целесообразен.

Очевидно, что экономика России не изолируется — она и далее будет интегрироваться в мировое разделение труда, но уже на несравненно более выгодных и равноправных условиях.

Социальные изменения внутри России в ближайшие годы будут происходить в логике разрушения (порой, весьма болезненного) социальных и политических симулякров постмодерна и потребления. Произойдет возврат к естественным политическим ценностям, таким как справедливость и меритократия, безопасность, национальная консолидация, самодостаточность и пр. Россию ожидает значимая корректировка социальной структуры.

«Силовики» как специфическая группа элиты превратятся в ядро социального слоя, который условно можно назвать «служилым дворянством». Причем, большая часть этого слоя будет принадлежать к среднему классу. Это не только военнослужащие (в частности, военнослужащие, участвовавшие в СВО), но и представители иных специальностей (порой весьма мирных), чья деятельность непосредственно связана со службой обществу и государству. Именно этот социальный слой и составит политически активное ядро социума, лишив этого статуса «креативный класс» и столичную творческую интеллигенцию, потеснив бизнес — то есть те социальные слои и силы, которые долго и самозванно пытались изобразить некое «гражданское общество», но так и не смогли.

Конечно, восхождение нового «служилого дворянства» окажет сильное влияние на все аспекты политической системы и политического процесса.

Если говорить о системе международных отношений, здесь имеются два мощных источника изменений:

Первый: решение Китая ускоренно расширять внутреннее потребление, снижая экспортную, технологическую и финансовую зависимость от США.

Второй: переконфигурация участия России в мировом разделении труда, форсированная специальной военной операцией.

На оба эти вызова Запад ответил санкциями, которые сразу же превратились в попытку залить огонь бензином. Санкции существенно стимулировали все объективные и субъективные факторы, способствующие деградации современной неоколониальной глобальной системы.

Наше внимание обычно сфокусировано на санкциях против России, но не меньшее (а, возможно, и большее) воздействие на систему международных отношений оказывают санкции США против Китая.

Санкции показали, что многие «универсальные блага и принципы» мирового рынка (например, безопасность торговых путей, свобода движения капитала, транснациональные производственные цепочки и пр.) активно используются как орудия экономического неоколониализма и политического господства США. Проблема в том, что таковое господство — в силу множества причин как внутри США, так и за их пределами — пришло в решительное противоречие с основными глобальными трендами. В дальнейшем глобализация будет осуществляться в формате кластеризации мира. Кластеры — обширные практически самодостаточные регионы планеты — будут более сфокусированы на собственном развитии, нежели на взаимодействии с внешним миром.

В каждом кластере уже сейчас возникает своя сумма критических технологий (микроэлектроника, биотехнологии, производство средств производства, космическая и военная промышленность и пр.). Каждый кластер стремится вовлечь в свой состав территории с необходимым набором природных ресурсов. В каждом кластере уже сейчас культивируются свои этические ценности, свои правила взаимодействия, своя международно-правовая база, свои технологические стандарты. При сохранении физической и информационной связанности мира, кластеры становятся более отличными друг от друга и более замкнутыми межнациональными объединениями.

Один из ключевых вопросов современной глобальной трансформации — как скоро и с какими потерями (для себя и для всей планеты) США смогут найти свое место и согласиться со своим местом в новом мире.

Кластеризация (вкупе с кибер-трансформацией) изменит, конечно, не только сферу внешних отношений, но и внутреннее социально-политическое устройство. Россия (как центр одного из мировых кластеров), очевидно, включится в общий тренд формирования нового общества — более регулируемого, менее индивидуалистичного и потребительского, более милитаризированного и мобилизованного.

Одна из очевидных на сегодняшний день технологий, которая призвана формировать облик нового общества, — рейтинг социального доверия (РСД) с элементами политического искусственного интеллекта. Подобные системы активно создаются, тестируются и используются как на Западе, так и на Востоке, хотя и воспринимаются полярно: или как продукт заговора рептилоидов, или как эманация принципов социальной справедливости.

Попытки Китая создать РСД третируются с высоты западной антиутопической литературы. Но внутри Китая РСД рассматривается, скорее, как кибер-воплощение справедливости. Полагаем, что речь идет, на самом деле, не о какой-то «китайской специфичной» справедливости, а о такой справедливости, которая разделяется, по меньшей мере, и русскими, и многими западными народами.

Какие вопросы будет с тревогой задавать себе человек будущего? «Смогу ли я въехать в крупный город или сесть на поезд, если мой сын — террорист?», «Смогу ли поступить на преподавательскую должность в школу или университет, если я допускал русофобские высказывания?», «Смогу ли я рассчитывать на достойную пенсию, если я участвовал в чайлдфри-движении?», «Смогу ли я поселиться в хорошем районе, если мне доводилось вести бизнес с мафией?», «Смогу ли я приобрести оружие, если у меня несколько штрафов за грубое вождение?».

Возможно, общество будет значительно совершеннее и стабильнее, если подобные вопросы будут хотя бы теоретически возникать и осмысляться гражданами.

Искусственный интеллект (анализирующий большие данные) способен «увидеть» буквально каждого гражданина — его жизненную траекторию, позицию, характеристики, поведение, настроения, мотивы и цели — и выстроить политику специально для него. Следовательно, политический искусственный интеллект откроет возможности полной персонализация политики — политики некоего субъекта (будь то общество, государство, мега-корпорация, спецслужбы и пр.) по отношению к отдельному гражданину.

«Культура отмены», изначально слабо выраженная в российском обществе, тем не менее, развивается. Более того, имеются объективные предпосылки для того, чтобы социальный остракизм стал лейтмотивом отношения друг к другу различных (в социальном, культурном и идеологическом смыслах) групп.

Под воздействием «культуры отмены» идейно-духовное расслоение социума (которое, на самом деле, возникло вовсе не вчера) рефлексируется, вербализируется и кристаллизуется — становится весомым фактором социальной жизни и политического процесса. Это расслоение между ориентированной на Запад русофобской интеллигенцией (вкупе с компрадорской буржуазией) и тем социальным субъектом, который (может быть, не совсем точно, но весьма эффектно) был обозначен как «глубинный народ». Ядро этого социального субъекта — силовики, восходящее «служилое дворянство», промышленники, интеллектуальная элита. Будучи отрефлексированной, «культура отмены» становится институтом социальной ненависти в российском обществе на долгие годы.

Можно ли такую ситуацию рассматривать как однозначно отрицательную? Мы привыкли думать, что любые разделения и конфликты чрезвычайно вредны для консолидации общества и стабильности государства. Однако это всего лишь идеальная схема. Опасен не сам идейно-духовный конфликт, а его неконтролируемый рост и хаотичная траектория. Любое здоровое общество нуждается в некоторых дозах социального неприятия — в нетерпимости к социально опасным явлениям — и в частности, к целенаправленному культивированию русофобии и консюмеризма.

Воюющее общество (если оно рассчитывает на победу) не может позитивно или просто безучастно относиться к релокантам и пораженцам. Это простая и естественная политическая истина может быть заштрихована в общественном сознании посмодернистским дискурсом, но не может быть отменена.

Политические решения по урегулированию конфликта будут исходить из ситуации «на земле», то есть из положения фронтов и способности сторон вести военные действия.

Дальнейший ход СВО, конечно, описывается несколькими сценариями. Указать на какой-то один наиболее вероятный вариант довольно трудно, вследствие недостатка специальной военной, экономической и политической информации. Однако с позиции внешнего наблюдателя (на основании открытых данных) можно обрисовать инерционный сценарий. Он представляет собой затяжной конфликт, для которого характерна «сирийская» тактика и стратегия (конечно, с большой поправкой на масштаб ТВД и мощь вовлеченных сил).

Выбор Россией «сирийского» сценария, очевидно, продиктован стремлением к минимизации потерь — как для российских войск, так и для экономики. Ставка, вероятно, сделана на медленное и аккуратное продвижение и системный подрыв жизнеспособности противника. Речь идет о жизнеспособности и украинской армии, и всей экономической инфраструктуры Украины.

На данный момент, такая «сирийская» тактика и стратегия оказались успешными: потери войск несоразмерно малы по сравнению с потерями противника, российское общество и экономика очень быстро —можно сказать, стремительно — адаптируются к реалиям СВО, не утрачивая способности к поступательному развитию.

С другой стороны, подобный длительный конфликт вполне по силам Западу в том случае, если очередной глобальный кризис не подорвет окончательно остатки межэлитного консенсуса в США и Европе.

Поскольку СВО представляет собой по существу противостояние между Россией и Западом, окончиться операция может лишь «компромиссной победой». Для одной стороны это будет победа под видом компромисса, для другой — компромисс под видом победы. Причем, Украина окажется проигравшей в результате любого исхода, поскольку компромисс будет достигнут именно за ее счет.

Она, во-первых, утратит территории, во-вторых, понесет колоссальные экономические и инфраструктурные потери и, в-третьих, украинцы лишатся государственности на большей части прежней территории (в том смысле, что там уже не будет «государства украинской нации»).

В таком — «сирийском» — течении конфликта важен учет баланса потерь противников. Сейчас время работает на Россию. Если в будущем баланс потерь сместится в другую сторону, то вполне вероятно, руководство России согласится заморозить статус-кво или решится на масштабные действия на фронте.

Соответственно, задачи Запада сводятся, в сущности, не к военному разгрому России, а к увеличению цены вопроса для России в целом. Если Запад в принципе не нацелен на окончание войны, а Россия рассчитывает достичь своих целей в рамках медленного «сирийского» сценария, СВО может продолжаться более двух лет. Это, конечно, не исключает скоротечных вариантов, инициированных обстоятельствами, не учтенными в рамках инерционного сценария.

Дмитрий ЖУКОВ, ведущий научный сотрудник Центра исследования политических трансформаций Тамбовского государственного университета имени Г.Р. ДЕРЖАВИНА, кандидат исторических наук.

Источник: Аналитический центр Российского общества политологов (РОП).

АКТУАЛЬНО